Часть 2
О, далекие страны,
звездные маяки!
Через моря-океаны
к вам идут моряки
И даже пусть не находят,
идут они ради вас.
Может, в таком походе
сказка моя родилась.
Вовсе не в розовой краске
в ней разрисован свет.
Хотите – любите сказки,
а не хотите – нет.
Жил человек не рассеянный
и даже совсем не странный,
бурями не овеянный,
речью не битый бранной,
пулями не обстрелянный,
не перепуганный звездами,
словом, как посмотрели мы,
весь по уставу созданный,
брюки гладить умеющий,
службу усердно правящий,
словом, в своем уме еще,
из радивых товарищей.
Но в жизни ведь нет покоя,
не все идет по согласию.
Вот и стряслось такое
с нашим Биркиным Васею.
В гадкий один понедельник
после энного увольнения
пропал у Биркина тельник,
и вот началось волнение:
тельника нет ни на банке,
ни в тумбочке, ни на койке.
А в башке громыхают танки,
будто после попойки.
В жестких тисках режима
сонный стирается лак.
– Ладно, потом решим мы,
пока одевайтесь так!
Так решили старшины,
и словно из-под земли
тельник пятиаршинный
Биркину принесли.
День. Угрызения совести.
Хоть сердце шаром покати.
Нет, печальнее повести
в галактике не найти.
Время клонится к вечеру,
головы клонятся к делу.
Явкою всех обеспечено,
собрание закипело.
Погоны, форменки, кители,
асидоловый блеск.
Первый из обличителей
уже на кафедру влез:
– Товарищи! Где сочельник
Биркин провел, неизвестно.
Но в результате тельник
уже не имеет места.
И это все не случайно,
мы ослабили воспитание,
и я этот факт печальный
расцениваю как промотание!
ЙВихрем известия взмеченный,
шумит головастый ельник,
и скачут слова-кузнечики:
Тельник!
Тельник!
Тельник!
Биркин бледен, как мельник,
словно застали голого:
– Сегодня посеял тельник,
а завтра посеет голову,
и ранней весною взойдут
головы эти озимые,
и нам на плечи падут
тяжести невообразимые,
ведь возле двора центрального,
где головы народились,
придется ставить дневального,
чтоб лбами они не бились!
ЙКапают речи в уши.
Биркин стоит сутуло.
И кто-то, в углу уснувши.
рушится вдруг со стула.
Ткется в привычном ударе
речи лохматый кокон.
В голове, словно в мыльном шаре,
исказились квадраты окон.
Виднелся какой-то дневальный
и рядом его командир,
а дальше сквозил реальный
потусторонний мир.
* * *
Предотбойное время настало.
В толпе заядлых куряк
Васю застал бывалый,
очень бывалый моряк:
– Мой друг, тебя я понимаю,
твоя печаль и скорбь смешна,
я был когда-то разгильдяем,
теперь я – главный старшина.
Я помогу тебе советом,
чтоб сдать по форме аттестат,
пойди, постранствуй-ка по свету,
он удивительно богат.
Тебя не остановят дебри,
озера, горы, пустыри.
Убей из карабина зебру
и шкуру свежую сдери!
Потом, горя возмездьем в меру,
пройдя муссоны и пассаты,
ты бросишь в рожу баталеру
эрзац густой и полосатый!
Замолчал, вздохнул глубоко,
понимаю тебя, друг, мол,
и поплелся боком, боком
в свой родной старшинский угол.
* * *
Ночь. Не видно транспарантов.
Жидкий свет ночной.
Временами бред курсантов
спорит с тишиной.
На неведомых дорожках
средь невидимых кроваток
там, где черт сломает ножки,
служба бродит воровато.
Служба бродит как хозяин
над курсантским поголовьем,
полотенца поправляя
у ножного изголовья.
Истомился Вася Биркин.
Как бы ни крепился он,
в голове чугунной гирькой
время взвешивает сон.
Мерно плыл перед глазами
чей-то бронзовый погон,
хаотический экзамен,
спутанный Лаокоон,
боевые капитаны,
бескозырочный поток
и морские чемоданы
волочатся возле ног.
Сероватый вкусный воздух,
каменные острова.
И написаны на звездах
нецензурные слова.
Сколько их? Куда их гонят?
Что Варяга не поют?
Не по ним ли где-то стонет
нептунический уют?
Через час они уснули
на матросских рундуках.
Как в тулупе в карауле,
месяц грелся в облаках.
Даль морская заметает
светлопенные следы,
и откуда-то всплывают
несознательные льды.
Плывут через льды дылды подлодок,
в котлах урановых дохнут пары.
А за кормой тучи дохлых селедок
и вязкая слизь баклажаньей икры.
Рев и всхлипы морского котика,
потерявшего кошку морскую.
И луна, зажженная вместо клотика,
качается, вниз свалиться рискуя.
Погружение. Вниз ушел перископ.
Дежурный штурман поправил "Рцы".
Большая Медведица, не утопнуть чтоб,
поджала хвост и отдала концы.
Ярче звезды блещет медный краник,
что может сравниться с его чистотой?
О чем же задумался грязный механик
рядом с надраенною красотой?
* * *
ЙВеретенное масло, веретенное масло,
голубые цилиндры, головки поршней.
И сквозь скрежет шпангоутов
четко и ясно
телепатия ищет сигналы о ней.
Неизвестные волны сквозь глубь атмосферы
в засыпающий город тревожно войдут,
где на Марсовом поле
гуляют венеры
и еще незапущенных спутников ждут.
Не в расплывчато-нежном, не в подчеркнуто резком,
не в трагическом плане мы расстались с тобой.
Ты гуляешь сейчас
на флиртующем Невском
с разукрашенной верхней и нижней губой.
Без меня ты подашься в другую систему,
будешь хату свою ненароком хвалить,
говорить будешь бойко
на забавную тему,
и в чужие глаза будешь томно пылить.
Он поверит тебе. Верит он не напрасно!
Проведет мимо Клодтовских черных коней.
Веретенное масло.
Веретенное масло.
Упоительный шепот скользящих поршней!
* * *
Падали пеплом звездные клочья
на черные валуны.
И тщетно рвалась из колодца ночи
цинковая лягушка луны.
Перерыв, перебой, пелерины туч,
стаи липких медуз.
И падает с черных холодных круч
на кручу людской груз.
А дольше снова кошмар, и над
кошмаром течет река,
в устье которой субмаринад
причалил у материка.
Здесь перископами пятнистыми
виднеются жирафьи головы.
Они могли бы быть поистине
во всех строях правофланговыми.
Шакалы там зубами лязгают,
они борщами не питаются,
и откальсонными завязками
хвосты ненужные болтаются.
В траве ютятся скорпионы,
способные сожрать корову.
Они кишат там, как шпионы
в уснувшем мозге часового.
И муравьев лихие рати
спешат куда-то в мелкой тряске,
как будто волокут кровати
через проспект Новочеркасский.
И, воздух кваканьем насилуя,
порхают лягушата разные,
торчат их морды тупорылые,
как шлемы легководолазные.
И, кажется, почти по-дружески,
а подгребешь – наоборот,
глядит в упор прибором ПУСовским
недоуменный бегемот.
Здесь крокодилы всем на диво
издалека милы и кротки
и не имеют перспективы,
как списанные подлодки.
А мысль запутанной дорогой
опять на родину уносится:
сравнив живого носорога
с подслеповатым рогоносцем.
И лишь слонов встречаешь редко,
и снова мысль идет к конфузу,
что где-то их былые предки
сигают от борта и в лузу.
Звери, пугливые, как в самоволке.
Лианы, лиственный тюль.
Злые, страшные красные волки,
словно лесной патруль.
В зарослях непроходимо-густых,
мудрости леса мерило,
чутко обходит ночные посты
задумчивая горилла.
В дебри забились мартышки забитые,
корча нищие личики.
О чем-то орут попугаи небритые,
тощие, как отличники.
Ночи ужасные, ночи тропические,
жуткие, как понедельники.
Топчут саванну тенью трагической
четвероногие тельникиЙ
* * *
Эй, сомненья прочь,
нам решать вопрос.
Кокосовая ночь
и луны кокос.
Зонтом серых крон
горизонт скрыт.
Будет поощрен,
кто все узрит!
Эй, не вылазь,
видишь вот, вот,
чей-то карась
зебра жует.
Шерсть хороша,
глаз, как рубин.
Вася, спеша,
снял карабин.
Выстрел, как пух,
вбитый в матрас.
Вспыхнув, потух
рубиновый глаз.
Лопнул вдали
лунный кокос.
Ветер с земли
зебру понес!
ЙВетром черным, как Отелло,
все куда-то унесло.
В черно-белом чье-то тело
Васю за плечо трясло.
Утро встало фактом голым.
Вот и все. Теперь держись!
За окном кудахтал голубь.
Это значит: всюду жисть!
Ленинград, Московский проспект – Малая Охта
1959–1960.
