КЖЕЙ-КЖЕЙ

Как человек с высшим образованием, он понимал, что рано или поздно это кончится. «Но не все ли равно, где расколется твое ничто», - говорил он себе, глядя на круглый аквариум, в котором плавала рыба. Аквариум был, как линза, и мог менять рыбу в размерах. Проплывая у его задней стенки, она увеличивалась настолько, что казалось странным, как это она еще умещается в этом сосуде. Иногда рыба скользила вдоль сферической поверхности и вдруг исчезала, уплощаясь и словно бы заплывая в стеклянную стенку.

Сидя в кресле, он любил наблюдать за ее движениями. Она была для него и черное и белое. Черное, когда он думал свои мрачные мысли. Белое, когда он ставил пластинку и забывал о них. Шопен или Скрябин, Брамс или Пендерецкий - спонтанный танец водяного животного, обладая высшей, непонятной ему музыкальностью, был все так же естественен, все так же полна была эта безмолвная жизнь, эта странная игра с пространством, заключенным в стеклянном сосуде. В музыке (или для музыки?) оставались важными только движения этого черного лепестка с красной полоской, а его размеры не имели значения.

В кресле этот человек не хотел вспоминать, кто он, ведь он обесценил свое прошлое тем, что предпочел ему это кресло. И эту рыбу. «Не называть то, от чего отказываешься, чтобы оно не существовало никак, - думал он. - Просто любить эту рыбу. Рыбу, как кошку или собаку. Не иметь возможности ее погладить. Только видеть. Старая вода - желтая вода. Она прозрачнее, чем белая. Гуминовая кислота. В такой воде больные животные излечиваются быстрее». Он старался думать так. Тогда мысли желтели, светлели, становились прозрачными. Тогда они словно освещали аквариум.

Но нельзя слишком долго не ходить на службу, не читать газет, не быть отравленным разговорами о политике, верить, что не веришь, не верить, что веришь, с бессмысленной слюной на губах не ждать нового тысяча девятьсот восемьдесят такого-то года, не покупать ливерной колбасы в магазине, не уступать полковнику милиции места в общественном транспорте, не отталкивать мальчика в очереди за маслом, не говорить с бабушкой о доброте, не поддакивать начальнику, не чувствовать себя человеком после рюмки водки в косом ирреальном пространстве алкоголя. Нельзя сидеть в кресле месяц, год, отдаваясь созерцанию рыбы, и смещать взгляд разве что на ее тень, путешествующую среди абстрактного узора обоев, приклеенных к все той же стене. И разве можно так избавиться от тщеты? Разве возможна любовь к рыбе?

- Ты не имеешь права этого делать, - сказал усатый с порога.

Зачем, зачем этот человек встал с кресла и отпер дверь, ведь он мог не вставать и не отпирать ее, ведь он мог догадаться, что это пришел кто-то из них?

Он возразил усатому:

- Но мне ничего не надо, - и посмотрел в сторону.

- Ты должен получить деньги, - сказал усатый.

Он все же взглянул на это словно забрызганное усами лицо, но не хотел вспоминать имени, отчества усатого, не хотел быть тем человеком, который его знал, в котором отражался усатый, с которым усатый чувствовал себя усатым, усатым в своей усатой тарелке.

- Мы упрячем тебя в больницу, если ты не возьмешь деньги, - сказал усатый.

- Я вас не знаю, - спокойно ответил он.

- Ну хватит валять дурака, ты же нормалек, чего ты это? - вильнул, как бывало перед водкой, усатый.

Не узнавать усатого. Молчать, потому что усатого нет. Но усатый вдруг схватил больно, прижимая его ногти на пальцах к его же ладони, и, ласково, освежая одеколонным запахом в шею, сказал:

- Ну что ты, Костюшка, ну что ты, тебя же не заставляют ходить.

Мама его называла Костюшкой. Усатый знал его маму. Но раньше не смел так никогда, а сейчас...

- Мы же добра тебе хотим, Костюшка, - шептал, прижимаясь, усатый. - Возьми свои деньги.

- Я по собственному, понял?! - не выдержал человек, которого усатый назвал Костюшкой.

Он оттолкнул усатого, осознавая, что это, конечно, ошибка - это никчемное раздражение, чувствуя себя снова словно накрытым кастрюлей, прошлая жизнь в настоящем, снова Костюшка, теперь для усатого.

- Я не хочу...- словно начал приподнимать он словами кастрюлю.

- Нет, - перебил усатый. - Вы зашли слишком далеко, слишком, Константин Иванович. Никто вас теперь не уволит. Завтра к девяти ноль-ноль вы явитесь на работу и получите ваши зарплаты.

Он открыл глаза: «Завтра - это сегодня». Плеск рыбы. Он поднялся, подошел к аквариуму. «К девяти ноль-ноль вы явитесь на работу». Обхватил руками сосуд. Холодное безразличное стекло. Ее выпученные глаза, мерно глотающий рот. Он приподнял - такая прозрачная и такая тяжелая вода. Она заметалась траурным лепестком. Срезанная поверхность шара. Плеск. Брызги в лицо. Прижалась ко дну. Страх, формирующий жизнь животных. Он смотрит сверху и видит свои руки сквозь взбаламученный песок и ее, словно лежащую на его ладонях. Рыба невинная, не ведающая, что эти ноздри и губы у самой поверхности и белые расплющенные пальцы за стеклом - одно.

Он поставил осторожно аквариум на прежнее место, долго смотрел еще, как животное успокаивается. Потом вынул из конверта пластинку и опустил иглу, сел в кресло. «Не называть себя по имени-отчеству, ни о чем не вспоминать, потому что ничего не было. Ведь сейчас этого нет. Я один. Эти летящие дуги, самохотящие повороты. Если поднимается к поверхности - дышит, если падает - распускается плавниками, если уходит, то в боковую поверхность. Как много ее в аквариуме. Даже если ее и нет, она здесь. Глупец, кто будет сравнивать ее с хищной акулой, с мудрым дельфином или с килькой в консервной банке».

Вечер не оставил ему сомнений. Его вчерашнее завтра -- это сегодня...

- Костюшка, открывай давай, - стучали в дверь.

Он не откинул пледа, не встал, не пошел открывать. Солнце садилось и пронизывало аквариум. Яркая точка на стене, в которой собираются преломленные в аквариуме лучи. Путешествующая в лабиринте обойного узора тень. Он сидел не двигаясь и смотрел.

- Костюшка, открывай давай, я же знаю, что ты здесь, - продудел усатый в замочную скважину.

Голос был громок, гнусав, будто бы губы, прожатые в мясорубочное отверстие скважины, свесились с внутренней стороны двери и оттягивали звук. Но человек в кресле не пошевелился. Солнце под острым углом касалось стены, быстро скользило, увлекая, удлиняя прозрачную тень аквариума. Сойдя со стены, тень рыбы коснулась его руки, выпростанной из-под пледа.

- Открывай, псих. Тебе деньги принесли, - промычали в замочную скважину.

Черный лепесток в светящемся шаре. Тень по руке поднялась к лицу сидящего человека. «Зачем музыка?» - подумал человек с тенью рыбы на лице. Вспышки солнца, ее силуэт, словно диафрагма в желтоватом стекле объектива.

- Доверенность из-за тебя подделывали, идиот.

Солнце садилось. «Значит, она везде?» - провожал он взглядом поднимающуюся к потолку тень. Он изогнул шею, следя за темным, спонтанно качающимся лепестком. Солнце пронизывало теперь его выпуклый глаз. Он подумал, что его зрачок, наверное, светится, и засмеялся.

- Мы знаем, мы знаем, что ты сошел с ума из-за рыбы! - дунул в дырку усатый. - Но деньги возьми!

В комнате солнце погасло, лишь белый многоэтажный дом напротив был еще освещен, и теперь человек в кресле смотрел на красноватые блики.

- Костюшка, ты же не знаешь, а твой случай описан в медицинском журнале, - вдруг заскулил за дверью усатый. - Ты хочешь потрогать эту рыбу в аквариуме и не можешь, боишься, что она умрет, - равномерно, на выдохе, надувал комнату словами усатый. – Выбрось рыбу, купи кошку или собаку, да мы тебе купим всем отделом породистую, или лучше женись, - вдох, пауза, выдох. - Костюшка, милый, открой. Стресс одиночества – это страшная штука. Вернись на работу, ты же талантливый инженер, твоя конструкция непереворачивающегося ночного горшка, а вспомни холодильник с дверцей сверху, - вдох, пауза, выдох. - Мы добьемся госпремии за выключатели для унитазов. Костюшка, ведь ты же нужен обществу, ве-е-рни-ись, умоляю! - он взвизгнул и снова ударил в дверь кулаком. - Открой, черт, иначе нас всех разгонят из-за тебя!

«Ее тень коснулась моего лица, а потом солнце ушло, вот белый освещенный дом», - он откинул плед и поднялся. «Какое время года?» Черный лепесток на мгновение завис в шаре, был огромен. Рыба вильнула, вышла к передней стенке аквариума, принимая обычные размеры, заскользила вдоль стекла в боковую поверхность. Стена белого дома краснела, заметнее становились черные швы между плитками. Звуки улицы расширялись - слышнее, слышнее, - проникали сквозь застекленное окно. Он услышал велосипедный звонок. «Странно ведь, кажется, вчера выпал снег?» Он представил себе мальчишку, который быстро едет по самому краю черной тени белого многоэтажного дома. «Ботинки», - он нашел и надел их. Открыл дверь. Какой-то

человек с усами, с собачьей жаждой объединения в глазах, с бессмысленными словами, жалобно вываливающимися изо рта, с шуршащими красненькими бумажками в мелких ладошках попытался остановить его, затолкнуть обратно в дверной проем.

Усатый пыхтел:

- Назад, Костюшка, назад же! Расскажи лучше, ну расскажи, что там у тебя на душе, облегчись. Куда ты? Расскажи, легче же будет, назад, вот же возьми. Завтра собрание. Костюшка, если ты, мы во... Умоляю тебя!

Но человек ловко вывернулся из-под мышки усатого, пихнул усатого в глубину комнаты с неожиданной силой и захлопнул дверь.

Улица. Словно это в нем самом неожиданно выпал снег - так он увидел это белое на желтоватой декабрьской траве и этот тонколетний велосипедный след поперек. Он моргнул, согревая веками похолодевшие от декабрьского воздуха белки. Он засмеялся - представил себе стрекозу. Быстро пошел к метро, наступая на не успевшие растаять свежие белые пятна, словно открывая для себя другую страну. Мелкие пушистые снежинки опускались на рукава его пальто, таяли, не оставляя следа. Впереди на газоне полная женщина в платке из гагачьего пуха пыталась развязать поводки у четырех запутавшихся собачек. Он присел на корточки и помог ей. Голос женщины показался ему голубым, а пух платка вблизи был совсем не гагачьим. Женщина почему-то назвала его зятем. Собачки стали его лизать. Засмеявшись, он пошел по снегу дальше мимо универ-

сама, из которого вываливались яркие потные парни в расстегнутых куртках, мимо светофоров, на которых красный сменялся зеленым, а зеленый желтым. Через парк он вышел к метро и увидел рефрижераторы. Огромные фургоны стояли прямо на тротуаре. Их разгружали энергичные черные азербайджанцы. Ящики с яблоками они ставили один на другой.

Усатый сразу увидел это и подбежал, еще разгоряченный возней у двери. Рыба как рыба, она блестела за стеклом. Если хотела - ходила по кругу, если хотела - стояла. Усатый подошел ближе и с ненавистью посмотрел на ее скольжение. Потом он брезгливо плюнул на пол.

- Пал-ла-ата,-- смачно, с оттяжкой произнес он.

С минуту еще он стоял и тупо глядел, как аквариум то увеличивает, то уменьшает рыбу в размерах.

- И из-за этой дряни меня могут выгнать с работы, ххах! - мотнул он головой и пригладил усы ногтем указательного пальца. - А какой-то Костюшка от высокомерия не берет. Он что, думает, лучше нас всех, что ли? А то я не знаю цену этим выключателям для унитазов. Все дерьмо, но зачем же от денег отказываться?

Рыба подплыла к передней стенке, ее рот издевательски глотал, глаза были выпучены и бесстрастны.

- Дрянь! - зло крикнул усатый и плюнул в желтую воду.

Рыба метнулась. Он быстро наклонился к стеклу, поднимая верхнюю губу и щекоча себе усами ноздри.

- Я тебя вылечу, Костюшка, ты у меня возьмешь и еще попросишь, -зашипел он и полез руками, не успев от сильного чувства даже засучить рукава, стал шарить, почти хватая за скользкое и упуская. - Вот я тебя поймаю, Костюшка, будешь, как все. Как все, знать, что дерьмо, и деньги за это получать, будешь, будешь. Потрогаем мы тебя, потрогаем, нечего из нас идиотов делать, гений в аквариуме. Завтра же на собрании покушаешь того же, что и все.

Он схватил наконец это черное, скользкое, ощущая в паху сладкий долгожданный толчок. Вырвал кулак из желтой воды. Стал жать все сильнее, все крепче, словно вдавливая в себя своей же рукой эту дергающуюся последнюю жизнь и чувствуя, как опускается эта жизнь в самый низ его живота черными горячими капельками.

- Говнюк, куда ты денешься, не на стройку же раствор таскать. Куда тебе с твоей музыкальностью, разве что в ухо дадут. Тебе надо будет кушать, над-дд-до буд-д-дет мак-к-карон-н-ны, над-до буд-д-дет колб-б-бас-с-са!

Усатый шлепнул с размаху издохшую рыбу в пол и с удовольствием стал отмывать руку в желтоватой воде, суча пальцами и напевая под нос оперетту. Потом аккуратно щелчками стряхнул с рукавов капли и растасовал по столу красненькие, сел в кресло и снова защекотал себе усами ноздри, сладостратно подрагивая икрами ног, представляя, как входит Костюшка и видит пустую и грязную воду в аквариуме.

Константин Иванович стоял в сумерках и смотрел на замасленный борт рефрижератора, на котором было прописано чьим-то быстрым пальцем «С Новым годом!», «Heavy metal все равно победит». Азербайджанцы торопились с разгрузкой, погоняли, подбадривали сами себя. Они кричали: «Кжей-кжей!» Мальчишки на остановке смеялись, передразнивая их непонятные возгласы. «Жей-жей!» - кричали мальчишки. «Кжей-кжей!» - кричали азербайджанцы. Снег падал на черные курчавые головы грузчиков, таял, но они его не замечали, они дергали ящики с железного пола фургона, неуклюже бежали и ставили их стеллажом один на один. В горячке они ругались, на холостом ходу от пирамиды ящиков к фургону грызли яблоки, хвалились, швыряя огрызки в дерево, и все кричали свое «кжей-кжей».

1988 г.